В холле отеля «Астория» на каминной полке (камин не действует), отражаясь в зеркале, стоят часы с бронзовой фигурой. Сказать бы, что часы – старинные, но достаточно упомянуть, что «Астория» эта – будапештская, и слово «старинные» начинает звучать тавтологией. Да и часов-то, по большому счету, нет. Постамент есть, отдельная приступочка на постаменте есть, есть протянутая над пустым местом, где они когда-то были, рука римлянина. Но сами они – уже призрак (отель с тикающим по ночам привидением? С Будапешта станется).
В отличие от многих прочих мест и объектов, и постамент, оставшийся от часов, и отель – не только старинные, но и просто старые. Откровенно старые, без притворства. Без показного «антиквариатства», без привязки к императрице Елизавете или другим славным именам. И без глянца свежей реставрации. Прямой и честный взгляд: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной».
Римлянин, красиво стоящий слева от исчезнувших часов, изображен еще раз, на бронзовом рельефе, украшающем переднюю стенку постамента. Имя ему – Цинцинат, Луций Квинкций.
Оный Цинциннат изображен в тот самый главный, самый опознаваемый момент биографии, который, собственно, и ввел его в историю. Это мы сейчас с ходу и не сообразим, что за Цинциннат такой (честное слово, сама не сообразила, муж многомудрый подсказал). А гимназисты тех времен, когда «Астория» строилась, Цинцинната с Цицероном еще не путали, хочется верить.
Хотя дело-то давнее. Теперь уже и не выяснить, правда ли, что его, известного скромностью, стойкостью и приверженностью к простым сельским трудам и добродетелям, позвали раз, в виду опасности, угрожавшей Риму от сабинян, в диктаторы. Приди, мол, и возглавь. Он, конечно, пришел, и возглавил, и разбил, но главное – как позвали. Он в тот момент трудился на поле. Самолично, как подобает. Шел за быками своими, тяжкий сей труд исполняя – стоп, я на гекзаметр переходить не собиралась, это оно само. Но за быками шел, что да, то да. Хотя опять же, поди проверь. И вот являются к нему в такой ответственный момент послы от Римского Сената и первым делом просят надеть тогу. (С собой они ее принесли, что ли? Он же не Жужанна из «
той лавки», чтобы правильную кофточку всегда иметь наготове). Будем считать, что принесли. Белую, шерстяную. Тяжелая вещь, кстати: шестиметровое полотнище. Плащ-палатка практически. Цинциннат, значит, весь потный, взмокший, ему бы воды кто подал, а тут – тога. Но он человек ответственный, государственный. Надо – надел.
Тут вот, правда, имеется замечание Сергея Сергеевича Аверинцева, что
тогу никак не надеть без посторонней (рабской) помощи. Пахал, значит, сам, а тогу надевать – раба позвал? В Аверинцева, впрочем, только загляни – хочется цитировать целиком: «
Гражданское достоинство римлянина, римская «важность» зримо воплощалась в рисунке складок тоги, — достаточно вспомнить прославленный стих Вергилия о «племени, облаченном в тогу»… Греко-римское представление о человеческом достоинстве связано, со зрительным идеалом благородно-независимой осанки; так, Каллисфен мог как угодно льстить Александру, но умер, чтобы не отвешивать ему земного поклона, т. е. не погрешить против осанки».
Эта сцена – с быками и послами, а не с Александром – и изображается в барельефе на часах «Астории». Скульптурный Цинциннат, что наверху – уже при параде. Тот, что на рельефе – в какой-то рабочей накидке и при быках. Так потом будут изображать христианских святых – Лаврентия с решеткой, Дионисия с собственной отрубленной головой. Те, кто сумел войти в историю не смертью, а деяниями, совершенными при жизни, тоже обычно сопровождаются опознавательными знаками, как Иероним – львом. Цинциннат – тот теперь навсегда с этими быками, без быков его даже гимназисты не опознают.
Сюжет с быками и Цинциннатом запомнился человечеству благодаря Титу Ливию, которого тоже цитировать – одно удовольствие. Вот ведь как формулирует, будто сразу в мраморе каждое слово высекает, потомкам (нам?) в назидание:
«Об этом полезно послушать тем, кто уважает в человеке только богатство и полагает, что честь и доблесть ничего не стоят, если они не принесут ему несметных сокровищ. Последняя надежда римского государства, Луций Квинкций владел за Тибром, против того самого места, где теперь находится верфь, четырьмя югерами земли, называемой с тех пор Квинкциевым лугом. Копал ли он канаву или пахал — мы не знаем. Точно известно только, что послы застали его за обработкой земли и после обмена приветствиями в ответ на их просьбу нарядиться в тогу для того, чтоб выслушать послание сената, если он дорожит благополучием Рима и своим собственным, Квинкций удивленно спросил, что стряслось, и велел жене Рацилии скорей принести ему тогу из их лачуги. Когда он, отерши пыль и пот, оделся и вышел к послам, те радостно приветствовали его как диктатора и, описав, в каком страхе пребывают воины, призвали в Рим».Ага, стало быть, в лачуге та тога хранилась. Лачугу сенатора Рима вообразить себе не просто. У меня что-то не очень получается. У художников, изображавших эту сцену на барельефе часов «Астории», тоже. Ну и бог с ней, с лачугой. Зато Цинциннат-то тут уж больно хорош. Идеал государственного мужа и мужа-кормильца, от земледельческих трудов отрывающегося только ради защиты Отечества, а от дел государственных – только чтобы вернуться к тем трудам. Красавец. Образец и пример для подражания.
Достоин запечатления в бронзе и в строках Тита Ливия, которые, как показало время, всякой бронзы прочней, не говоря уж о винтах, крепивших когда-то к постаменту на каминной полке будапештского отеля «Астория» часы, давно пропавшие.
Фото: Максим Гурбатов
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
.jpg)
